Генерал-майор Евстигнеев К.А."Если я не вернусь, дорогая, И. Уткин 
Генерал-майор авиации в отставке Евстигнеев Кирилл Алексеевич имеет награды: 2 Золотые Звезды Героя Советского Союза, 2 ордена Ленина, 4 ордена Красного Знамени, Орден Суворова 3-й ст., Ордена Отечественной войны 1-й и 2-й ст., Орден Красной Звезды, медали, иностранные ордена. Биография Кирилла Евстигнеева могла бы сложиться (или правильней – не сложиться!) совсем как у Егора из шукшинской «Калины красной» – сбежал подростком в большую жизнь из многодетной семьи. И... стал летчиком, которого сам Кожедуб, прославленный ас, называл «летчик-кремень». Воля к победе – над врагом, над обстоятельствами жизни, над своей раненой плотью – вот что считает дважды Герои Советского Союза Евстигнеев К.А. главным стержнем человека. Воспоминания Евстигнеева К.А.«Службу в армии я начал проходить с сентября 1938 года на Дальнем Востоке (Вознесеновка, Возжаевка) в общевойсковых частях красноармейцев, откуда, как окончивший Челябинский аэроклуб, был направлен в поселок Бирма, где была сформирована первая на Дальнем Востоке истребительная школа пилотов. После окончания этой школы я был оставлен работать летчиком-инструктором. Но как многие мои товарищи, с началом Великой Отечественной неоднократно обращался к командованию с просьбой отправить меня на фронт. В конце 1942 года группа из четырех летчиков-инструкторов нашего выпуска (Шабанов, Мубаракшин, Пантелеев и я), была направлена в Москву в главный штаб ВВС для перегонки американских самолетов «аэрокобра» по ленд-лизу из Америки к фронту. Но мы не хотели в Америку, мы хотели в строевую часть, уходящую на фронт. Поэтому решили не спешить с явкой, а подзадержаться (время терпело) на пункте летного состава в Москве. Там, после встречи с известным летчиком Солдатенко И.С., участником испанских событий, судьба наша определилась. Его 140-й полк, пересевший на Ла-5, в эти дни был преобразован в 178-й гвардейский истребительный полк. Туда нас, к нашей великой радости, и зачислили. На своих «лавочкиных» 11 марта 1943 года мы по маршруту Сейм – Иваново – Борисоглебск через Россошь убыли на фронт на аэродром Уразово, и 17 марта началась наша боевая жизнь, – как раз, когда шли тяжелые бои за удержание Харькова, который нашим все же пришлось вторично оставить. В полку, увы, появились первые потери. На Курской дуге в период летнего сражения 7 июля 1943 года мне удалось сбить ведущего десяти вражеских бомбардировщиков, и успехи повторялись. Уже в наградном листе того времени отмечалось: «Он активно ищет противника, всегда смело вступает в бой... даже если он во много раз превосходит его в численности». Но у меня был свой взгляд на скорости и на численное преимущество тоже. 5 августа 1943 года я вылетел в составе группы из 8 Ла-5 на прикрытие наших войск на подступах к Белгороду. При встрече с противником бой сначала разгорался как-то вяло. 
Потом дело пошло нормально. Но в одном из вроде бы обычных моментов схватки, после очередного разворота на 180 градусов, привычно бросаю взгляд на самолеты своей группы... и тут вдруг раздается неожиданный удар и треск по левому борту моего самолета. Затем я ощущаю сильный удар по ногам. Перед глазами у меня разрушающийся борт машины, а из-под приборной доски вырываются языки пламени... И самолет, перевернувшись через крыло, устремляется к земле. Пытаюсь вывести его из пикирования, беру ручку на себя – никакого эффекта. Работаю педалями – бесполезно. А в кабине полно дыма, и я начинаю задыхаться. Запахло паленым. Пламя нестерпимо жжет лицо, открытую часть рук между перчатками и рукавами комбинезона. Я уже не могу определиться, в каком положении падает самолет и сколько осталось до земли – тысячу или триста метров? Успею ли воспользоваться парашютом? Пытаюсь покинуть самолет. Чудовищной силой прижало к сиденью. Но я все-таки поджимаю ноги к сиденью, руками опираюсь в борта кабины и, собрав все силы, выпрямляюсь. Набегающий поток воздуха мгновенно вырывает меня из кабины, которая уже целиком объята пламенем... Проходят мгновения, и я чувствую, что нахожусь в свободном стремительном падении. Надо открывать парашют. Но какая высота? Не имею понятия. И тогда хватаюсь за вытяжное кольцо, жду, что мгновением раньше, чем раскроется парашют, ударюсь о землю... Вдруг – хлопок. Меня тряхнуло, и я повисаю на раскрывшемся парашюте. Разодрав веки пальцами, скрюченными от сгоревшей кожи перчаток, вижу, что высота еще порядочная... Левая сторона комбинезона горит, с земли тянутся цветные нити трассирующих пуль. Этого еще не хватало! В самолете не сгорел, так сейчас добьют! Скольжением строп увеличиваю скорость. Машины товарищей кружат надо мной, а я не могу помахать им рукой: мол, жив. Земля стремительно приближается. Опустив стропы, приземляюсь на ноги, но они, как ватные, подгибаются, и я падаю. Резкая боль с ног до головы! Освободившись от парашюта, вгорячах вскакиваю, чтобы дать знать своим, но снова падаю от нестерпимой боли.
С пистолетом в руке ползу к обгоревшим кустам, за которыми глубокий овраг. Вижу, как оттуда, пригнувшись, бегут ко мне человек пять или шесть в маскхалатах. Кто они, эти люди – свои, чужие? Автоматы у бегущих с рожковыми магазинами. Подпускаю их метров на пятнадцать и кричу, вернее, пытаюсь кричать – в горле пересохло, губы вспухли: Люди останавливаются, удивленно глядят. Детина огромного роста, сказав: «Мы русские», валкой походкой продолжает приближаться ко мне. Недоуменно посмотрев в его сторону, говорю уже миролюбиво:
– Ноги у меня побиты. Помогите добраться до вашего командира или туда, где есть связь. Там разберутся, кто я такой.
Зашуршали кусты, маскхалаты обступили меня. Детина, наклонившись ко мне, посмотрел на мои сапоги. Девушка раскрыла санитарную сумку. Детина осторожно начал стаскивать у меня с левой ноги сапог и, заметив на моем лице гримасу, буркнул: Ножницы в руках медсестры безжалостно быстро раскромсали брюки, комбинезон. Когда она начала бинтовать ноги, пятерка разведчиков заторопилась: Я перевернулся на самодельных носилках, и вот тут-то мне и стало по-настоящему плохо: в теле – озноб, лицо горит, в ногах – боль... Интерес к окружающему сменился безразличием. Автоматная трескотня, свист пулm завывание пролетающих мин и снарядов, грохот взрывов – ничто не волновало меня. Минут через десять в воздухе послышалось характерное завывание авиационных моторов: на горизонте появилась большая группа бомбардировщиков противника. Мои санитары, видно, хорошо знали, что такое авиация, и, оставив меня в овражке, побыстрее укрылись в траншее. Девятка «хейнкелей» при подходе к переднему краю обрушили свой груз на нейтральную полосу и наши войска. Одновременный взрыв сотен бомб потряс воздух. Земля содрогнулась, меня обсыпало мелкими комьями выброшенного грунта, и все стихло. Санитары выбрались из траншеи, но еще нескоро вынесли меня из пекла боя. 
В санбате я оказался около одной из палаток, откуда вскоре вышла девушка в белом халате. Туркмены, как могли, объяснили ей, что это, мол, вроде летчик. Медсестра подошла ко мне, взглянула на забинтованные ноги, поняла, что я не из тяжелораненых. Пока я ожидал своей очереди, из палатки несколько раз выносили в окровавленной простыне остатки ампутированных конечностей – зрелище неприятное. Мысли от этого возникали тревожные: я невольно посматривал на свои ноги, успокаивая себя тем, что у меня-то обойдется без ампутации. Часа через полтора, а то и больше, когда на операционном столе осмотрели мои ранения, хирург, нахмурившись, произнес: Хирург еще раз посмотрел на левую ногу: Темнота опускалась, свет дня угасал. Гул боя затихал. К раненым подошел доктор, осмотрел кое-кого из них и сообщил: Противник как бы нехотя продолжал нас обстреливать. Его снаряды периодически ухали, рвались слева, справа от нашей машины. Медсестра их словно не замечала, а на вопрос одного из раненых: «Сестричка, а не добавит он нам еще? Подкинет снарядик – и поминай как звали?! А нам тебя жалко!» ...В госпиталь, располагавшийся в Короче, мы прибыли к вечеру. Сгрузили нас осторожно и быстро во дворе с земляным полом, покрытым толстым, мягким, как поролон, слоем высохшего и растоптанного конского помета. Хотя и отправили в тыл эшелон с ранеными, но двор уже был полон нашим братом. Лежу четвертые сутки на этом «поролоне», присыпанном соломой. Обслуживающего персонала в госпитале не хватало. И бывало, поставят в центре двора ведро каши, положат около него вещмешок с хлебом, и мы действуем по системе самообслуживания. Все, кто может (а таких немного), выползают из-под навесов с кружками, котелками. Я ходить не мог, но на четвереньках с обмотанными тряпками коленками передвигался, как ползунок, довольно быстро. Так что еще помогал товарищам по несчастью. Вначале нарезал хлеб, потом «разносил» еду. К концу дня обычно отправляли очередную партию раненых в тыловые госпитали... И нас, наконец, перевели со двора в палаты здания. Меня поместили в комнате, где на застеленном соломой полу лежал танкист с обгоревшим лицом, раненый артиллерист и летчик Баркун из экипажа Пе-2. Пилот этот с обгоревшими лицом и руками – щека и язык у него были разорваны осколками снаряда – не мог ни говорить, ни есть. Его кормили через тонкую резиновую трубочку из поильника. Настроение прескверное – попытка в первый же день пребывания в госпитале связаться со своим полком не удалась. Бывало, вылезу из палаты, вглядываюсь в синеву неба, а слезы заливают глаза от обиды за промашку в полете: как же не заметил, как мог допустить, чтобы кто-то вывел меня из строя? Решаю бежать – и бежать только в полк. Признаюсь товарищам по госпиталю, что эвакуироваться не буду. «Ходули» выпрошу и убегу, не дадут – уползу... Добиваюсь перевязки – страшное для моих ног миновало. А когда получил костыли, принялся за разработку побега. Все, казалось, рассчитал по правилам: ночью не сплю – нужно уйти до рассвета, охрана госпиталя проверена; каптерка с обмундированием по соседству с нашей палатой, и замок на ней висит простейший – для виду. Сосед-артиллерист открывает его гвоздем, я забираю брюки – такие же, как были у меня, разрезанные, с обильными следами крови. Все так и сделал, только вот гимнастерки почему-то не оказалось – решаю идти без нее. Дождь, начавшийся с вечера, к середине ночи стих. Но под ногами слякоть, костыли расходятся в стороны – я падаю носом в грязь. Поднимаюсь, но, еще не выйдя со двора госпиталя, падаю вторично и убеждаюсь, что по грязи далеко не уйти. Возвращаюсь в палату грязный и злой. Товарищи пытаются успокоить: С утра засияло солнце. Земля подсохла, и ночью, на девятые сутки после прыжка из горящей машины, второй раз распрощавшись с товарищами, я покидаю госпиталь. По селу, боясь, как бы не задержали, иду торопливо. Очутившись на окраине, останавливаюсь у дороги в надежде поймать попутную машину, и лежу в кювете минут тридцать. Темнота рассеивается, вся Короча как на ладони. И страх быть задержанным гонит меня вперед. Ковыляю на костылях часа полтора – дорога мертвая, по ней нет никакого движения. Путь держу на ближайший аэродром братского полка нашей дивизии. Уточнив направление, сворачиваю на проселочную дорогу напрямик к аэродрому. Она проходит через две деревушки. Питаюсь, как в песне поется: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой». Старушки, женщины, детвора смотрят на мой далеко не воинственный вид с удивлением. И, действительно, я – босиком, левая нога, согнутая в колене, висит на подвязке, правая – с засученной штаниной, в бинтах не первой свежести. Нательная рубашка с тесемками – нараспашку, заросшее лицо, взъерошенная шапка нерасчесанных волос – куда как хорош! Но мне давали хлеб, картошку, а в одном месте – даже кружку молока. А я в знак благодарности отвечал, как мог, на их наивные вопросы. Они, наверное, понимали нелепость своих вопросов, но горе и искры надежды заставляли их спрашивать: Так я прошел тридцать пять километров – ни одной автомашины! Кроме встречной пары коров, запряженных в арбу. Ладони и подмышки растер костылями в кровь, да и усталость валила с ног. К вечеру, когда солнце в безоблачном небе опускалось к горизонту, я вышел к окраине аэродрома, и Боже мой! – на нем ни одного самолета, никаких признаков жизни! Братский полк ушел... «Все, конец тебе, Кирилл! Свалишься и сгниешь в этой деревушке», – резанула по сердцу малодушная мысль. Стою и раздумываю: что же делать? Вдруг вижу: из лесопосадки, что на правой стороне аэродрома, идет слабый дымок. Протираю глаза: не мираж ли? Нет, снова импульс – идет слабый дымок. Иду туда в надежде встретить кого-либо из аэродромной службы. То-то была радость! Стоит автомашина, рядом у костра три человека. Оказывается, это шофер и два механика, оставшиеся здесь, чтобы сдать на склад мотор. Свою задачу они выполнили, а как только справятся со второй – печеной картошкой, поедут в свой полк на новую точку. Объяснив им, кто я, сажусь рядом с машиной на кучу соломы и жду – мне не до картошки. В тот же вечер, хотя и поздно, я был в братском полку. Встретили как своего и сразу же сообщили в часть, откуда утром на По-2 прибыл летчик Амелин и забрал меня. Амелин выглядел счастливым не менее, чем я. От него мы только и слышали: Замполит, радостный и взволнованный, убеждал всех: На этом моя первая «одиссея» с ранением закончилась. Все радовались. Но больше всего радовалась сероглазая Маша Раздорская – моя любимая девушка, с которой мы еще до этого поклялись: как бы тяжело нас ни изранило на войне, все равно будем только вместе! Ее однажды крепко задело в воздушном бою, вскоре после того, как она выучилась на стрелка-радиста на штурмовике. Но демобилизоваться по ранению она не хотела и работала теперь парашютоукладчицей. Отлично работала: у нее не было никаких ЧП! И вот я – в лазарете. Уже неделю. За это время полковой сапожник сшил мне чуни – сапоги из мягкого материала от парашютной сумки на кожаной подошве, как у спортивных тапочек, и я впервые перебазируюсь не на самолете, а на автомашине из наземного эшелона части. По прибытии на новую точку приступаю к полетам. Вначале посидел в кабине, испытал ноги на работе с педалями. Затем слетал по кругу, выполнил полный пилотаж в зоне над аэродромом и, убедив командира полка в своей способности управлять машиной, через месяц пошел с эскадрильей на боевое задание. Правда, первое время до самолета добирался с костылями, позже – с палочкой, а затем и хромота прошла. С освобождением Харькова Курская битва завершилась. Замысел врага – окружить и уничтожить наши войска в Курском выступе – не осуществился. Противник в этом сражении потерпел такое поражение, от которого не мог оправиться до конца войны. Стратегическая инициатива, перейдя на нашу сторону, прочно закрепилась за Советскими Вооруженными Силами. Полк в боях этого периода очень окреп. Пламя огненной дуги закалило воздушных бойцов. Боевое мастерство летчиков выросло, особенно в отражении налетов крупных сил и ведении боев с участием большого количества самолетов противника, до 150-200 машин, когда небо гудело и чернело от них. Летчики проявляли мужество, храбрость и умение бить врага. Имена Ф. Семенова, Мухина, Кожедуба, Амелина, Тернюка, Мудрецова и других не раз отмечались на страницах армейской печати. Многие из летчиков, прибывших в полк перед битвой, достойно прошли это испытание, совершив по 25-40 вылетов с проведением 10-15 воздушных боев и добившись уничтожения двух – трех вражеских самолетов. Это тот минимум, который, на мой взгляд, необходим молодому летчику для того, чтобы он мог в групповом бою свободно ориентироваться, предвидеть последующий маневр противника и разумно действовать. Мне часто вспоминаются жаркие схватки с врагом над Курской дугой и по-прежнему, как и тогда, я горжусь тем, что не оказался в стороне от важных событий, Я имел на счету 53 боевых вылета, 27 воздушных боев и 9 сбитых самолетов противника за это короткое, но безмерно тяжелое время. 2 августа 1944 г. мне было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. 23 февраля 1945 г. я был удостоен второй медали Золотая Звезда. И в промежутке между этими событиями произошла очень странная, даже для бывалых летчиков, история. Этот второй эпизод, который я мысленно назвал – кто кого, имел место несколько позже, во время боевых действий в Венгрии, после боев у озера Балатон, когда войска 2-го Украинского фронта, разгромив окруженную группировку, 13 февраля 1945 года полностью очистили Будапешт от вражеских войск. Усилия нашего полка с падением столицы Венгрии – союзницы фашистской Германии – полностью переносятся на внешнее кольцо окружения, на линию фронта. 17 февраля полк получил задание: уточнить данные разведчика-бомбардировщика, который, возвращаясь с задания, наблюдал немецкие аэростаты ограждения в районе Комарно. До этого противник не практиковал применение таких средств ПВО в прифронтовой полосе. Поэтому появление аэростатов было для нас полной неожиданностью и в какой-то степени загадкой. Времени отводилось очень мало: результаты доразведки приказано доложить через три часа. Количество самолетов для выполнения задачи разрешалось определять нашим решением. До полка включительно. Но поскольку выход на цель, расположенную в тылу врага за 150 км от линии фронта, сопряжен с пролетом аэродромов противника и вероятным перехватом наших самолетов его истребителями, то участие большого количества машин в полете на разведку нежелательно: группа будет громоздка, маломаневренна и излишне заметна. Поэтому было решено задачу выполнять составом звена. Выстроив летчиков второй эскадрильи, я объясняю им всю сложность задания и предупреждаю, что ожидает каждого из нас. Через несколько минут мы в районе цели. В небе на высоте от двух до двух с половиной тысяч метров — словно дымовая завеса от разрывов зенитных снарядов. Беру небольшое превышение и начинаю считать: кажется, двадцать два аэростата... Для перепроверки спрашиваю ребят: Я разворачиваюсь на крайний верхний аэростат, даю очередь и резко отворачиваю от цели с набором высоты во внешнюю сторону заграждения. Медленно покачиваясь, вертикально к земле опускается аэростат. В это время заработали зенитки. Удар ведущего второй пары точен – цель съежилась, падает вниз. В то же время вижу, что с юго-западной стороны с небольшого поля, расположенного рядом с опушкой леса, взлетает четверка истребителей. Значит, пора уходить. Наше появление, видимо, подняло на ноги всю округу. Со снижением на максимальной скорости мы разворачиваемся на восток – и курс на свою точку. Теперь «мессерам» нас не догнать!
До переднего края остается километров сорок. В эфире слышен тревожный голос: Мы с ходу наваливаемся на ФВ-190. Получилось так, что я с Валентином Мудрецовым иду строго навстречу атакующим, а пара Карпова – она правее нас – угрожает замыкающему восьмерку. Второй самолет из его группы на выводе из пикирования невольно оказывается на встречном курсе. Идем лоб в лоб. Никто не уступает: ни «фоккер», ни я. Что ж, лобовая, так лобовая! Посмотрим, кто кого! Хотя с моей стороны это не совсем разумно: у ФВ-190 четыре огневые точки – две пушки, два пулемета, а мой Ла-5 имеет всего лишь две пушки. Но отступать нельзя. Фашист не выдержал – ведет огонь с дальней дистанции. Еще несколько секунд, и наступит мой черед. Но что это? Послышались удары по моей машине – значит, снаряды, посланные противником, достигли цели. Но мой «лавочкин» слушается рулей, а гитлеровский вояка в моем прицеле. Он не выдержал, отворачивает! Хорошо видна ядовито-желтая окраска брюха, и я своим залпом вспарываю его. Вражеский летчик, словно выброшенный катапультой, выпрыгивает из самолета. За ним тянется колбасой не раскрывшийся еще полностью парашют. Мудрецов проскакивает над ним. Мы разворачиваемся на проскочивших мимо «фоккеров», но они поспешно уходят в глубь своей территории. Летим на свою точку. В воздухе относительно спокойно, можно бегло осмотреть самолет. Заметив на хвосте пробоину в стабилизаторе, начинаю работать рулем высоты. Машина послушна. При работе рулем поворота – тоже. Над аэродромом при выпуске шасси левая стойка вышла, а правую заклинило. Значит, повреждено еще и шасси. Принимаю решение садиться последним. Набираю высоту над аэродромом и пытаюсь резкими эволюциями самолета сорвать правую стойку с замка. Не получается. Тогда я перевожу кран в положение «шасси убрано», но левая стойка не убирается. Остается один вариант, и я передаю командиру полка — буду садиться на одну «ногу»! Ольховский напоминает об условиях посадки и просит: Пока я докладывал командиру полка о выполнении задания, мой самолет отбуксировали на стоянку. При осмотре было обнаружено попадание трех бронебойных снарядов: один пронзил крыло и стабилизатор, два других, пройдя центроплан, нарушили систему выпуска шасси. Угодив в стойку, они заклинили шток цилиндра. Вот почему все мои старания выпустить ее ни к чему не привели. Машина подлежала ремонту. Жаль, конечно, расставаться с испытанным боевым другом, сжились мы с ним... Да что поделаешь? Этот истребитель был построен на средства колхозника-пчеловода Конева В.В. из колхоза «Большевик» Бударинского района Сталинградской области. Патриот просил передать его лучшему летчику фронта. Вручили Кожедубу И.Н., затем после его ухода в другую часть на нем летал зам. командира авиаэскадрильи Павел Брызгалов, а после возвращения из госпиталя летал на нем я. Самолет славно послужил Родине... И, наконец, моя предпоследняя, пятьдесят пятая победа памятна тем, что произошла накануне 27-й годовщины Красной Армии, в день моего рождения. А 23 февраля Указом Президиума Верховного Совета СССР я был удостоен звания Героя Советского Союза вторично.
Вторую Золотую Звезду вручил мне командир корпуса Подгорный И.Д. Прикрепив к моей гимнастерке высшую награду Родины, по-отечески улыбаясь, он сказал слова, которые сохранились в моей памяти на всю жизнь: ...Какое это было красивое время: Победа, мир, свобода!.. В двадцать восемь лет я был уже полковником. Служил на высокой должности здесь же, в Венгрии. Потом был направлен в Москву на учебу в Военно-воздушную академию. И вот тут, уже в Москве, я признался Маше:
– Меня не могут взять в Академию! Я беспризорный, удравший в детстве из дому. Образование мое – всего семь классов! Понимаешь? И мы поехали на родину, в отцовское село. И все было так, как заранее сказала Маша.
А когда, поближе к учебному году, вернулись в Москву, Маша купила мне гражданский костюм попроще: темные брюки из крепкой, как железо, «хабэшной» ткани, фланелевую ковбойку и парусиновую куртку. И никаких наград не носить! Так я окончил Краснознаменную Военно-воздушную академию в Монино (поступал вроде с аэродрома «подскока» – из вечерней школы). А затем и Академию Генерального штаба. И генерал-майором стал. И служил образцово. Жаль только, что пришлось рано уволиться в запас по болезни, в 1972 году. Все-таки не даром дались мне 55 сбитых фашистских самолетов и то первое ранение в ноги: все это надо было преодолеть!» Евстигнеев Кирилл Алексеевич умер 29 августа 1996 г., похоронен в Москве на Кунцевском кладбище. Из книги "Всем смертям назло! Вспоминают Герои Советского Союза и России",
|
|
© VIA, 2008-2015, •Написать•: vinogirina@yandex.ru Дата последнего обновления: 13.03.2013 |
|
